Мартынов В.А. Золотой век «русской идеи». Историко-типологические очерки. – М.: ФОРУМ, ИНФРА-М, 2014. – 320 с.

Прежде всего отметим, что это странный текст, принадлежащий другому времени, заставляющий вспоминать конец 1980-х – начало 90-х, когда «русская философия» (под которой подразумевалась «русская религиозная философия», образ которой отсылал в первую очередь к В.В. Зеньковскому и Н.О. Лосскому) казалась тем, что может быть непосредственно продолжено – что можно здесь и сейчас философствовать в точности так же, как философствовали «соловьевцы», подхватив нить рассуждений.

И продолжено еще и в другом отношении – непосредственной публицистичности, обращения одновременно и к своей профессиональной среде, и к публике, в стремлении непосредственно связать исторические изыскания и современные споры, в убежденности, что прошлое слово имеет прямое, однозначное значение для современности – его достаточно лишь произнести, напомнить: ситуация осталась неизменной, былые споры лишь по видимости отошли в прошлое, единственное, что требуется – реальный комментарий, поскольку смыслы все пребывают в неизменности.

Отсюда – трудность в говорении об этой работе: проще всего отбросить ее, как не соответствующую профессиональным критериям, отнести ее к разряду публицистики (при этом неудачной, уж слишком далеко и обстоятельно забирается автор в прошлое). Она устарела еще до своего появления – уместная в 1991, способная вызвать горячие споры в 1989, теперь она «вне контекста», далекая как от современных академических исследований, так и от идеологических текстов сторонников «русского пути» и т.п.

Нередки в работе ошибки чисто фактического плана. Так, Хомяков отчего-то именуется «добрым знакомым» Герцена (стр. 152), хотя именно с ним у Герцена отношения были последовательно-напряженные и с первых же моментов их знакомства Герцену он не понравился, быть может, именно из-за сходства натур¹.

Н.А. Милютин после выхода манифеста 19 февраля 1861 г., согласно автору, становится министром внутренних дел (стр. 237) – тогда как в реальности С.С. Ланского в должности сменил П.А. Валуев, а Н.А. Милютин, бывший товарищем министра, вместе с шефом подал в отставку и был назначен сенатором. Принятие кн. В.А. Черкасским ордена (св. Владимира III степени) за работу в Редакционных комиссиях, толкуется автором как пример «самоотвержения» и «самоотречения» (стр. 237 – 238), тогда как данные награждения вызвали серьезные разногласия в славянофильском кругу: Ю.Ф. Самарин отказался от ордена, полагая неприемлемым государственную награду за дело, в котором участвовал как «земский» человек² .

Названные и подобные им ошибки в тексте не являются случайными, поскольку автор сосредоточен на немногих текстах, которые расценивает как ключевые, игнорируя или лишь поверхностно рассматривая контекст их появления и функционирования.

Неопределенность методологии определяет некоторую двусмысленность работы. Во-первых, речь может идти об истории идей в традиционном варианте, отсылающем к работе А. Лавджоя и его последователей, но тогда в числе недостатков исследования приходится назвать и избыточность социо-культурного контекста, и невнимание к филиации идей за пределами «русского круга», и в пределах самого «русского круга» – пренебрежение влияниями со стороны тех авторов, которые не входили в число создателей «русской идеи» (по представлениям В.А. Мартынова) или даже противостояли ей, – но ведь известно, что противостояние отнюдь не исключает, а во многих случаях даже способствует идейному влиянию и, в особенности, восприятию «повестки», круга обсуждаемых вопросов.

Во-вторых, время от времени В.А. Мартынов обращается к социальной истории идей, однако, помимо того, что данные обращения остаются эпизодическими, уже отмеченная бедность контекстуальной характеристики рассматриваемых интеллектуальных построений приводит к тому, что чаще всего автор ограничивается «переописанием» в рамках своей, публицистической терминологии расхожих характеристик. Так, обращаясь к истории «общества любомудров», В.А. Мартынов устойчиво именует их «НИИ любомудрия» – и стремится распространить его историю вплоть до конца 1820-х – начала 1830-х гг.

В данном случае отказ от понятия «общества» функционален, позволяя снять вопрос о характере связей между его прежними участниками, работать с кругом лиц, некогда входивших в «общество любомудров» или бывших близкими к нему, как с реальной общностью. Однако подобный риторический ход не снимает самой проблемы – насколько можно говорить о «любомудрах» как о некоторой (социальной/ интеллектуальной/ бытовой) общности за пределами хронологических рамок существования «общества».

Впрочем, остается еще вариант самостоятельного философствования по поводу или о «русской идее», отбрасываемый автором в предисловии из-за отсутствия «аналитических средств, чтобы сделать из ряда «эйдосов» четкую историческую картину» (стр. 8), но который регулярно «соблазняет» автора.

В итоге перед нами текст, который невозможно поместить ни в одну из дисциплинарных рамок, и, следовательно, который затруднительно обсуждать в целом, – а в границах любой конкретной дисциплины или методологической традиции в ее рамках он вызывает существенные возражения.

Примером странного смещения предмета обсуждения выглядит, например, полемика с интерпретацией взглядов С.С. Уварова М.Л. Майофис³, которой автор адресует упрек в подмене «исследовательской логики» «логикой следователя», «ловящего на слове» (стр. 128) и констатирует, что «“Дух народа” из языка Просвещения и романтическая “народность” отделены тектонически» (стр. 129).

Если с последним можно согласиться, то накал страстей по отношению к интерпретациям роли С.С. Уварова, принадлежащим А.Л. Зорину, А.И. Миллеру и М.Л. Майофис, связан с тем, что «народность» в уваровской триаде прочитывается как «содержательная» – однако ведь работы названных авторов утверждают совершенно иное, а именно, что в рамках триады «народность» как третий член оказывается содержательно пустой, определяемой через первые два⁴.

В дальнейшем этот член триады будет получать разные наполнения – и, пожалуй, к этому спору о содержании «народности» можно свести основное содержание дебатов о «русской идее», однако в данном случае мы находимся как раз в пространстве генеалогии идей, где принципиальная чуждость Уварова «любомудрами» или «славянофилам» не является препятствием, чтобы введенное им в состав официальной идеологии понятие получило интерпретации, радикально расходящиеся с кругом идей ее создателя.

Перечислять странности и недоуменные вопросы, возникающие при чтении данной книги, можно еще долго. Однако при этом важно отметить, что наряду с очевидными недостатками работа не лишена и достоинств, из которых важнейшее – чувствительность, скорее даже художественная чуткость к анализируемым текстам.

Если на уровне обобщений или попыток систематического обзора взглядов конкретных авторов исследователь скорее терпит неудачу, то в способности ясно увидеть выразительную деталь, ухватить смысловое ядро его воззрений – В.А. Мартынову не откажешь. Продуктивным представляется и само выделение «золотого века» «русской идей» в противопоставлении «серебряному», опирающееся на дихотомию «первичных» и «вторичных» текстов, т.е. предполагающих самокомментарий. В данном отношении позволительно сказать, что «золотой век» не столько даже разработал понятийную схему, сколько создал систему образов «народности», к которым будут обращаться в дальнейшем и которые в скором времени начнут восприниматься в качестве «самой собой разумеющихся» (как, напр., образ «русского мужика»).

Предлагаемая автором реконструкция первого периода («золотого века») «русской идеи» предполагает выделение трех этапов:

1.

Формального, представленного в первую очередь фигурой С.П. Шевырева, когда «народность» предстает как требование, искомое отличие, то, что должно выразить своеобразие русской истории, ее отличие от Запада. Весной 1832 г. Шевырев, собираясь в Россию после нескольких лет заграничной жизни, пишет Погодину: «Все, все убеждает меня, что наша пора пришла, и двинь нас царь, мы будем первыми. С этой уверенностью еду в Россию, радуюсь, что я Русский. Возвращаюсь более Русским, нежели чем поехал. Нам предложит создать новое поколение чисто-Русских. До сих пор в нас было излишнее влияние Запада, коего крайность должна была пройти с веком Александровым. В действиях нашего царя я вижу начало новой эпохи, начало, соответствующее нашим желаниям. Авось мы разгадаем – как быть Русским и что такое Русский [выд. нами, – А.Т.]» (стр. 117). Как демонстрирует Мартынов⁵, у Шевырева «народность» выступает лишь в противопоставлении «иному», содержательное наполнение крайне скудно, с чем и связана острота критики «Запада», выступающего абсолютным «иным» (и в рамках этой логики побуждая, например, с симпатией оценивать «азиатские» черты, им находимые в русской истории).

2.

Содержательный этап фактически отождествляется с деятельностью славянофилов (А.С. Хомякова и И.В. Киреевского), придающих «народности» положительное наполнение («соборность», «целостность» и т.д.), к которому будут апеллировать или оспаривать последующие поколения.

3.

Этап политизации/ разложения, когда «русская идея» становится объектом конкретных политических программ, установок, ею стремятся обосновать отдельные решения и целые проекты – и в результате она инструментализируется, значимость непосредственного, ближайшего действия перешивает идейные установки.

Вся эта история трактуется им как развертывание и последующий распад органицистской логики, восходящей (в трактовке национального) к И.-Г. Гердеру, распад же связывается с исчерпанием потенциала, заключенного в исходной, органической метафоре – ее буквализации, натурализации (как у Данилевского), либо в постепенном отказе от нее.

Отметим, что данный круг вопросов весьма подробно рассматривался в исследованиях по национализму, начиная с классической работы Э. Кедури (1960)⁶, однако они оказываются неучтенными автором, а сам органицистский концепт непроблематизирован. В результате текст оказывается уже не столько работой по истории «русской идеи», сколько сам предстает одним из возможных объектов подобного исследования.

Примечания:

¹ См., напр., с указанием соответствующих текстов: Тесля А.А. Первый русский национализм… и другие. – М.: Европа, 2014. С. 103 – 104.
² См. обстоятельный разбор данного казуса в работе: Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. – М.: Эксмо, 2003. С. 151 – 153.
³ Майофис М.Л. Воззвание к Европе: Литературное общество «Арзамас» и российский модернизационный проект 1815 – 1818 годов. – М.: Новое литературное обозрение, 2008.
⁴ См.: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века / А.Л. Зорин. – М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 366.
⁵ Более подробно данная точка зрения им развернута и обоснована в предшествующей работе:Мартынов В.А. Эпизод из жизни «русской идеи»: С.П. Шевырев. – Омск: Изд-во Омского гос. ун-та, 2011.
⁶ Рус. пер.: Кедури Э. Национализм / Пер. с англ. А.А. Новохатько. – СПб.: Алетейя, 2010.

Сокращенный вариант опубликован: Новое литературное обозрение, 2015, № 131.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>